В стих
БАБА ЛЮБА

После памятных слов тети Кати у меня многое из узнанного за годы учебы начало укладываться по-новому, и, по крайней мере, хотя бы в какое-то подобие цельной картины. Первое, что вспомнилось в связи с пением, были знания о постановке голоса вообще. Я употребляю слово "постановка" условно. На самом деле меня учили и требовали от меня сказывать, что бы я ни делал в Тропе.

И Степаныч, и Дядька всегда говорили со мной сказывая, хотя я этого и не замечал, поскольку это была самая естественная и захватывающая речь, какую мне только доводилось слышать. Рассказ сказителя воспринимается сразу в образах, словно разворачивающаяся в твоем мозгу серия живых картин, своего рода объемное психическое кино, где ты к тому же и участник. И это отнюдь не просто "образность", то есть красочность повествования в ораторском смысле слова. В образности сказителя есть своя психологическая "механика". Их слова были частенько грубы, резки или даже невнятны для стороннего слушателя. Но я всегда был захвачен любыми их словами, потому что они называли ими то, что в миг речения происходит в голове слушателя, то есть у меня. Иными словами, они облекали в слова ускользающее от тебя самого твое смутное мышление. Во время такого разговора постоянно присутствует ощущение, что сказитель всего на миг обгоняет тебя, высказывая то, что ты хотел бы сказать сам.

На языке Тропы это можно передать так: они разматывали самокат мышления сразу в двух головах — своей и собеседника. Поскольку самокат — это то, что в данный момент само рвется из тебя, но ты его сдерживаешь в силу привычки таиться, то такая беседа кажется проникновенной, захватывает и погружает не просто в самого себя, а в потрясающе интересного и неожиданного себя, который к тому же "болит". Сказанное сказителем становится не просто общим, это общее переживание. Способный сопереживать тебе непроизвольно признается внутренними защитами своим и пропускается в душевные тайники. После этого твое мышление наполняет его слова собственными смыслами и оживляет всеми имеющимися в его запасниках образами переживаний, да с такой силой оживляет, что ты в прямом смысле очарован!

Это может показаться похожим на телепатию, чтение мыслей или экстрасенсорику, но это не то. Они не читали мысли, их не интересовало содержание этого хлама. Они знали устройство мира и законы мышления, видели и чувствовали их так тонко, что могли говорить с человеком в соответствии с тем слоем сознания, в котором находилось в тот момент его мышление. У человека определенного общества и культуры все слои мышления уложены в самокате очень и очень сходно. При определенном опыте и ясности сознания вовсе не так уж трудно говорить за человека его сокровенные мысли, и не только бытовые, которые он прячет, чтобы быть неуязвимым, потому что у него есть враги. Можно ведь рассказать и ту сказку, которую он носит в себе и скрывает, потому что у него нет друзей...

Это и есть оказывание. Но учился этому я все-таки не у дедов, а у старой знахарки и повитухи бабы Любы.

Меня направил к ней Дядька незадолго до своего ухода. Я уже был к тому времени знаком с Поханей, но к нему Дядька велел идти только после бабы Любы.

— Ну, это колдунья, не то что моя Нюра!— сказал он про нее.

Из-за этого я ехал к ней с легким трепетом, невольно вспоминая свой приход к Степанычу и описания мрачных деревенских колдунов из этнографической литературы.

Не было ничего даже близкого к этому. К бабе Любе я вошел легко и радостно. Она буквально растаяла, когда я передал привет от Дядьки и тети Нюры. А когда сказал, что я внук Екатерины Ильиничны, она заплакала и запричитала, что-то вроде:

— Подруженька моя дорогая!., и на кого ты меня покинула!., и как же мне жить-то горемышной!..— но вдруг сама себя перебила,— Вишь, старая стала, никак, помирать собираюсь...— и вытерла слезы.

С этого дня я почти год был у нее желанным гостем, почти что внуком. Впрочем, у меня есть подозрение, что я действительно был им всем дальним внучатым племянником (для меня это звучит как: со-племянником—соплеменником), а они все были между собой в очень древнем родстве.

Баба Люба была родом из деревни Каличье Савинского района Ивановской области. Но еще задолго до войны переехала в деревню Дудорово, после того, как у нее сгорел дом и погиб в пожаре младший из сыновей. Во время войны у нее погибли еще двое сыновей и муж на фронте. Муж был из деревни Волотово. В начале шестидесятых или конце пятидесятых она погорела еще раз, ночью. Сгорела заживо вся остававшаяся семья, все дети. Всю свою жизнь баба Люба бабила — была повитухой. Ее и "бабой" звали не случайно, всех остальных звали тетями, как это здесь принято, несмотря на возраст. Она же сама смеялась, что ее и Любой неслучайно прозвали. Смерть всех детей стала для нее своего рода мистическим знаком, запретом на повивание. По народным понятиям, повитуха должна сама легко и много рожать здоровых детей. Смерть детей — плохой знак для повитухи. Поэтому баба Люба переехала еще раз — на другой край Ивановской области — в деревню Игрищи, и полностью отошла от повивания. Уже в восьмидесятых одна из подруг юности, оставшись на старости лет одинокой, пригласила ее пожить вместе. Баба Люба продала свой дом и уехала к подруге в Ковровский район в одну из деревень недалеко от Всегодич. Подруга померла, а баба Люба осталась жить в ее доме, даже "не переводя его на себя". Туда я к ней и ездил.

Меня прямо завораживали эти названия мест, эта магическая география родного края, которая соплелась с ее судьбой. Надо еще учесть, что Дудорово, как и соседнее Фефелово, где жили моя бабушка и тетя Шура, — деревни скоморошьего происхождения (от дударь — что одновременно дудочник и дурак, и фефел — тоже дурак). Она была единственной из моих старичков, кто сам начал рассказывать о своем прошлом. Я попался на это и попытался побольше расспросить ее о ней самой. Но она довольно жестко и определенно воспротивилась после того, как я попросил разрешения привезти магнитофон:

— Ну, вот еще! Придумал! Мне помирать скоро, а ты будешь меня беспокоить, господи помилуй! Слушай, что скажу, и не береди!., раз Катин внучок...

Я понял впоследствии, что весь ее рассказ о себе имел целью лишь подготовить меня к правильному пониманию повивальной науки, и больше попыток стать этнографом не делал. Просто учился. Сначала бабить. И как это ни дико для меня звучит, я могу считаться повитухой по прямой передаче! Мы сейчас даже запатентовали бабы Любин способ родовспоможения. Странности судьбы! Но повивание — это особый рассказ. Для разговора о Духовном пении гораздо важнее рассказать о том, как баба Люба учила читать заговоры.

Первыми и важнейшими, если подходить к этому как к науке, являются заговоры охранительные, обережные, ограждающие самого знахаря и то, что он делает, от внешних помех. Самый простой и не вызвавший у меня возражений был:

Вокруг нашего двора

Каменна гора,

Железная стена,

Огненна река!

Матушка Богородица!

Укрой и огради своим

Святым покровом!

Баба Люба учила меня и другим оберегающим заговорам, но послушала, как я их произношу, что-то прошептала с недовольным выражением лица и сказала, что мне не стоит учить остальные:

— Не надо эти... вот "Вокруг нашего двора" и читай. А эти не твои, нет, пустое!..

И я действительно даже не смог их толком запомнить. Я спросил бабу Любу, а можно ли мне рассказывать другим этот заговор.

— Рассказывай, а чего?— удивилась она.

— Ну, баб Люб, я знаю, многие знахари не рассказывают заговоры, потому что силу теряют. Заговоры перестают работать?

Она улыбнулась.

— Ну! Силу! Когда я тебе чего такое передам, ты и сам никому не расскажешь. Силу! Не в заговоре сила! Сила в тебе должна быть. Вот ты сколько ни старайся, у тебя те заговоры без силы будут!

— Почему?

— Потому что не твои! Или у тебя для них силы нету. А иной и не учился ничему, а делает чего-нибудь, и у него получается, говорят, сила сама заставила.

Я хотел было попытать ее на эту тему, но она не позволила отвлечься:

— Ничего, не плачь — не горюй! Я тебя научу, как не терять силу. Ты только научись чувствовать свои заговоры, тогда пойдет с божьей помощью.

— А как этому научиться?

— Да ты знаешь. Ты всегда это знал. -Как?

— Да любой знает. Сразу же видно. Только себе не верят. Вот слушай, выбирай, который на сердце ложится,— и она прочитала подряд штук пять коротких заговоров-присушек.— Ну, котора твоя любжа?

Я пожал плечами.

— Ну, котора глянулась-то, котора сейчас перед глазами-то? Ну, прямо сейчас которая помнится?

Я назвал тот заговор, который действительно чем-то зацепил мое внимание.

— Ну, вот, а говоришь не знаешь. Вот.

— И все?!

— А ты чего хотел? Может, я тебя среди ночи на кладбище угулять должна была?— она засмеялась.— Меня в чем ни подозревали, я знаю, чуть ли не ведьмой считали... Ненависть, ненависть! Сами приходят, просят, а потом боятся, ненавидят! Не верят, что просто,— она даже прослезилась, но быстро вытерла слезы.— А нужно-то всего лишь слышать уметь, да говорить.

— Что говорить?

— Что?! Не что! Говорить надо правильно. Уметь сказать надо.

— Ты имеешь в виду само произношение?

— Ну, произношение! Сказывать надо. Вот — сказывать!— обрадовалась она, вспомнив слово.— Заговор читаешь, закличку, рожаницу водишь, сказывай. Следи, чтобы сказывалось. Тогда получится, тогда все как надо получится.

— Что значит сказывать? Баба Люба?.. Ну, я чувствую, что ты вкладываешь в это слово какой-то смысл, да? А я не понимаю.

— Ну да! Ну да!— подхватила она.— Конечно, смысл вкладываю. Вот давай почитаем.

И началась настоящая учеба. Она заставила меня выучить эти два заговора — обережный и любжу — так, чтобы я мог произносить их без запинки и не задумываясь. Как только это у меня стало получаться, она попросила:

— Ну, вот, вот так вот и скажи теперь на оградку-то! Не чти по памяти, а скажи заговорцем!

Я почесал в затылке, хотел еще почесать между лопатками, поежился, но посчитал, что это неуместно, и было уже раскрыл рот для чтения заговора.

— Нет,— остановила она меня,— а ты чего не почесался-то?

— Чего не почесался?— грубовато от неловкости ответил я.

— Ну, ты же хотел спину почесать! Ведь хотел?— прицепилась она.

— Ну, хотел,— признался я.

— Так ты давай чешись, сопли сморкай, перди, если хочется!— она засмеялась и подмигнула.— Лучше ты перед заговором пропердишься, чем вместо заговора пернешь!

Я понял ее, смущение оставило меня, я повернулся к ней спиной и попросил:

— Почеши-ка, баб Люб... да нет, нет, пониже, пониже, полевее...— мы с удовольствием посмеялись.

Однако это вовсе не было шуткой. По сути, в этом заключается один из важнейших принципов тропового, а может, и вообще народного очищения. Впоследствии тот же принцип объяснял мне Поханя, рассказывая, что кулачники выходили на бой "от чирья". Это значит, что пока ты "последний чирей на заднице не почешешь перед боем", ты рукавицы не одеваешь — иначе, ты будешь думать не о поединке, а об этом чирье. Это называлось "срезать хвосты" или "чистить перышки".

Тот же Поханя заставлял меня проделать еще одно очистительное упражнение для раскрытия голоса. Мне кажется, оно прямо вытекает из предыдущего, хотя и на совсем другом уровне. Обучая духовному пению, старики исходили из того, что поет в человеке Душа. Песня, пение — ее естественное состояние. Душа поет, и ее нельзя научить петь. Просто добавь ей голос, и это будет песня. По крайней мере, люди именно это и считают Песней! Нужно только убрать помехи, и тогда она запоет твоими устами. Как выявить помехи — ясно. Надо петь и наблюдать за сбоями. Это не вопрос для тех, кто знаком с Кресением. Но вот что петь!

Раз поет душа, то подсознательно предполагается, что петь надо, что называется, "душевные" песни. И рождается ложь. Петь надо то, что поется. Начинать следует с той песни, что сама вертится на уме. Это наверняка какая-нибудь дрянь, которой ты стыдишься, но она поется. А это значит, что твоя душа поет ее и плевать хотела на нравственность или приличия. Наши ожидания от души, что она должна петь что-нибудь "высокое и светлое" — всего лишь скрытая потребность занять более высокое место в обществе, поближе к свету и солнцу, которым чаще всего оказывается правящая личность — князь мира сего.

Душа на самом деле даже не поет, а звучит всем своим естеством, но, к сожалению, доступно ей не так уж много — все естество человека связано мусором. В ее распоряжении лишь крошечный гвор еще сохранившегося свободного сознания. Если и он будет загажен, про человека еще живого (то есть с душой) будут говорить: бездушный человек. Иными словами — человек без души для песни, хотя и с душой для зла. Поэтому нечего удивляться, что наши души поют какое-то дерьмо. Сколько места для души осталось, столько и песни! Хочешь, чтобы полилась настоящая песня — освобождай душу, освобождай звучащие пространства сознания.

Для этого придется сбросить стыдливость и выпеть из себя всю дрянь, которая просится на язык. Уверяю, как только вы это себе позволите, вы испытаете подлинное наслаждение. Более того, ваши слушатели будут радоваться вместе с вами, будто вы им подарили откровение! Я сам, помню, когда стал учиться петь у Похани, пел только: "Раз пошли на дэло я и Рабинович! Рабинович выпить захотэл!.." и "Протекала речка, через речку мост, на мосту овечка, у овечки хвост!" Хвост, кстати, у нее в конце песни отваливался. Изрядная дрянь из студенческой поры, но зато как покатывались мои старички! Когда ты поешь то, что действительно само идет из твоей души, даже если это хлам, люди вокруг радуются. Не всегда исполнению, чаще тому, что нашелся дурак, который сам себя не стесняется. Но радуются всей душой, потому что души всегда отзываются на встреченную душевность! Попробуйте.

По мере выпевания гвор поющего сознания будет расширяться, и начнут приходить все более широкие песни. Про наших предков, про прежних русских говорили, что у них раздольные песни. Это значит, у них были очень широкие души, то есть очень ясное сознание.

Баба Люба заставила меня сбросить весь ненужный хлам мышления и только после этого допустила к чтению заговора. Я собрался, набрал воздуха и с выражением начал читать, стараясь вложить в слова силу. Баба Люба замахала на меня руками и даже перекрестилась:

— Окстись! Бог с тобой! Ты чего воешь? Я даже немного обиделся.

— Ты чего думаешь, если ты озвереешь, так все вражьи силы от тебя со страху перемрут?

— Что не правильно?

— Да ты ревешь, пугаешь. И врешь еще. Не думаешь так, врешь!

— Я старался.

— Ну, старался. И что, пожалеть тебя? Лобик не разбил, у-тю, мой маненькой! Сказывать надо. Спокойно читай. Видь!

— Что видь?

— Не знаю... Вот ставишь оградку. Можно, конечно, видеть и гору и стену... Но такая ограда слабая получится. Это впору деревенским бабкам, навроде меня... А ты должен саму защиту видеть, крепость крепить, как говорится.

— Крепость?

— Крепость ограды, крепость стены, саму ограду крепить должен видением. Не знаю, понимаешь?— с сомнением посмотрела на меня.

— Не знаю, может, понимаю...— так же с сомнением ответил я.

— Ну попробуй.

Я прочитал заговор по-новому.

— Получилось,— кивнула она.— Немножко совсем, однако, получилось. Сам чуешь?

Мне казалось, что я "чуял". Я действительно ощутил, как что-то будто изменилось в пространстве избы. Словно воздух стал другой.

— А знаешь, почему получилось? Огненная река тебя держит. Это не видение твое крепость дало, а боль... Что-то у тебя с огненной рекой было...давно... Страшно? Боишься?

— Да нет,— неуверенно ответил я, думая о том, что в ее словах что-то есть, но очень трудноуловимое.

— Не помнишь, очень давно было?

— Нет,— ответил я в позволении, хотя не смог бы объяснить, откуда пришел ответ,— не так давно, перед приходом в эту жизнь.

— Ну вот, ну вот, и молодец, вот и умница,— она присела ко мне поближе и слегка приобняла, очевидно, из опасения, что я могу не сдержаться из-за этого воспоминания, и мне потребуется помощь. Но воспоминание не пришло. Слова пришли из какой-то моей глубины только потому, что за три предыдущих года мои учителя научили меня слышать свое прошлое, позволяя ему всплывать прямо к поверхности осознавания. Впрочем, мне стало грустно и даже слегка тоскливо, но я уже в который раз утешил себя тем, что время этого знания придет, когда пробьет его час, и успокоился.

— Ну вот и ладненько,— погладила бабка мою руку.— Сейчас чайку поставлю, посиди пока...

И уже за чаем она закончила свой урок:

— Сила в голосе должна не от боли быть. Видеть нужно. Будешь видеть, сможешь любые заговоры читать, заклинания... даже сказки сказывать, может быть, петь...

— Не-е!— засмеялся я.— Петь, вряд ли. Медведь на ухо наступил!

— Не зарекайся,— остановила она меня.— Без голоса ты ничего делать не сможешь, а голос откроешь в себе — он сам тебя петь заставит... Чтобы сказывать, голос надо вычистить. Вычистить, вычистить, чтобы он совсем пропал словно... То есть, конечно, как же без голосу, но чтоб ты его не замечал. Вот когда ты заговор читаешь и врешь, ты сам сразу слышать голос свой начинаешь. Уж не знаю, красивым, аль нет, али стыдишься... главное, слышишь. Надо, чтобы голоса для тебя словно не было!

— Чтобы не отвлекаться на него?

— Вот. Главное то, что за голосом, сказ сам. А сказ придет, когда видеть начнешь, да не картины, не картинки рисуй, а крепость саму, силу ли... любовь казать будешь!..

Мне тут же вспомнилось, что украинцы называют сказки "казками" — то ли от слова сказывать, то ли от казать.

— Слушай себя почаще, как заговор читаешь, и следи — слышишь ли голос. Как голос пропадать начнет, считай, в стих вышел.

— В стих?— переспросил я, хотя мне объясняли это понятие раньше. Мне хотелось услышать бабы-любино объяснение.

— Стихать начал, значит... стихия тебя слушаться начала. Тогда все, что говорить будешь, станет сказываться, люди заслушиваться будут... Опасно.

— Опасно? Почему?

— Соблазн. Сам поймешь, когда-нибудь. Давай лучше любже поучу!

— Давай! Только, баб Люб, ведь это грех!— пошутил я.— Ведь это же помимо воли!

— Ну, грех!— махнула она рукой.— Иной грех и взять на себя не грех. Лучше я их влюблю, чем он ее забьет, или она ему всю душу изъест. Я брала,— улыбнулась она не очень весело.— Брала! Ни разу не пожалела... Обидно только, когда приходят и зло на тебе срывают. У нас ведь всем до всего дело есть! А все одна ненависть людская. Все от страха! Убить от страха готовы любого! Своего. Чужих-то они любят, хлебосольничают. Чужак им не враг! Вот бы своего затравить — это нас хлебом не корми! Баба Люба не однажды срывалась при мне на воспоминания о какой-то старой обиде, и у меня было даже подозрение, что пожары в ее жизни были неслучайными. Но она ни разу не согласилась рассказать об этом. Ей, как и Степанычу, тоже было некогда.

Толковин, или говорящие слюни
Далеко не многим из известных мне психологов понятно, чему соответствует в человеческом сознании мазыкское понятие «толковин». А его требуется рассмотреть в себе одним из первых, иначе самопознание останется для тебя закрытым.

Толковин — это переводчик, или же тот, кто толкует, то есть объясняет сказанное. С психологической точки зрения, толковин — это такое устройство мышления, которое обеспечивает нашу неуязвимость, когда мы говорим. Если говорить попросту, толковин следит, чтобы ты часом не ляпнул какой-нибудь глупости. Толковин — он очень толковый, поэтому он следит, чтобы ты не выглядел дураком, когда говоришь. Если обратиться к русской народной мифологии, к сказкам, то его можно назвать умным братом или умной женой, этакой Василисой Премудрой, которая успевает пихнуть в бок и своего простоватого мужа и твоего дурака и прошипеть: Молчи, дурак, не высовывайся! А то опять все испортишь!

Если уж продолжать разговор на языке сказки, то завести себе толкового толковина — это лучший способ не стать Царем и не достичь Большой мечты. Как вы помните, именно простодушие позволяет младшему брату достигать престола, а умные старшие братья так и остаются посредственностями. Хотя для жизни мелкой бытовой толковин — вешь очень удобная. Человека с хорошим толковином можно назвать Хитрилой. Вообще-то толковин делает человека маленьким, опущенным, потому что он не дает ему стать ни большим, ни просто самим собой. Ведь маленький человек всю жизнь занят лишь тем, как его оценивают другие. Иными словами, он вынужден всю свою силу потратить на службу общественному мнению.

Мне показал моего толковина Степаныч. В приезд примерно третий-четвертый. Он решил обучать меня Темной. То есть работе вслепую, а значит, открытию видения. Изрядно исполосовал мне спину розгой, но у меня ничего не получалось. Так мы промучались целый день. Вечером он сказал:

— Сегодня еще не Темная. Я тебя другому учил.

— Чему? — спросил я.

— Сегодня искренности, — ответил он и замолчал.

Я понял, что нужно задавать вопросы и стал спрашивать, что это значит и где тут искренность.

— А вот думай, — ответил он. — Ты не искренний. Нет искренности, нет видения. Ложись спать и думай. Сам думай. Завтра утром скажешь, что нашел. Учись прямо говорить, чего хочешь.

Я думал, думал и ничего не надумал, потому что быстро уснул. Но утром еще в дреме меня озарила мысль. Я понял, что я действительно кое-чего хочу, но не могу это сказать. Так не могу, что даже думать об этом неловко. В итоге, конечно, я весь закрыт от искренности.

Дело в том, что все эти несколько своих приездов я обращался к Степанычу на «вы». Как принято, по моим понятиям, обращаться к учителю. А весь его внешний вид был такой, что хотелось обращаться на «ты», но по отчеству, как в тех краях обращаются к старикам.

И вот я встал. Степаныч сидел за столом и смотрел на меня. Я умылся, а сам все думал об этой находке. Честно признаюсь, это «вы» было для меня жутким препятствием и чем ближе я подходил к тому, чтобы сесть за стол и рассказать Степанычу о своем желании обращаться к нему на «ты», тем мне становилось страшнее, и в то же время я все яснее чувствовал, как мое скрытое желание и вежливость не совпадают. А значит, я действительно неискренен. Хуже того, теперь, когда я дал имя своей болезни, она стала настолько невыносима, что я точно знал, что ни о какой работе с открытием видения не может быть и речи. Я ее даже ощущал каким-то видом боли.

Я сел за стол напротив Степаныча и стал собираться с духом предложить старому и очень уважаемому человеку позволить называть себя на «ты». Я не знаю, как передать свои чувства. Сейчас это все кажется мне пустым, сейчас я бы исходил исключительно из того, что это значит для него, но тогда... Думаю, у каждого было что-то подобное.

— Ну? — подтолкнул меня Степаныч.

Я понял, что молчать дальше будет просто постыдно и сказал:

— Нашел. Все так, насчет искренности... — и дальше у меня родилась любопытная фраза. Поскольку я не мог сказать ему «ты», «тебя», а «вы», «вас» выглядело бы теперь фальшиво, я сказал, отведя глаза. — Мне очень хочется называть Степаныча на ты...

Он заржал. Другого слова не подберешь.

— Вот и все?!

— Угу! — подтвердил я.

— Ну, это большое достижение народного хозяйства! — заявил он. Хотя, может, и не совсем это, потому что у него это прозвучало как-то ядовитей: да ты просто победитель Соцсоревнования! На мелочи не размениваешься! Называй на «ты»!

Во мне аж что-то лопнуло или взорвалось. Такая Задача и так просто решилась! И ведь действительно такая мелочь, если поглядеть на нее из-за преодоления. Какое-то время я сидел ошарашенный, будто усваивая произошедшее телом, а потом мне стало хорошо. Мы долго и хорошо разговаривали и смеялись. И Степаныч почему-то не начинал никаких работ, хотя обычно он мне покоя не давал ни минутки. Мы просто сидели и болтали о пустяках. Причем долго болтали, как редко бывало. Наконец возбуждение начало проходить, и я почувствовал, что хочу есть. Но Степаныч словно и не замечал ничего. Все болтал и болтал.

Я всегда с собой привозил продукты, когда ехал к нему. Тогда с питанием в деревнях было плохо. Но при этом я все равно оставался предельно уважительным к хозяину и без спросу, как говорится, ни за что бы не позволил прикоснуться даже к своим привезенным продуктам после того, как отдал их. Да что отдал, даже если бы у меня оставался запас в рюкзаке, мне нее равно было бы неловко поесть одному. Это все равно как в пионерском лагере есть привезенные подарки ночью под одеялом тайком от товарищей. Ну, а уж чтобы залезть в горшок или кастрюлю Степаныча, и речи быть не могло.

И вот я сижу и чувствую, что Степаныч заболтался и забыл и о завтраке, и об обеде. Какое-то время я выжидал, надеясь, что он сам вспомнит. Но он все разглагольствовал о том, что для видения нужно быть искренним и не сдерживать свои внутренние позывы, то есть что хочешь, то прямо и говорить или делать. Тогда, мол, видение начнет получаться само. Ты даже как бы и видеть не будешь. Просто будешь действовать так, словно видишь. В отношении розги это означает, что ты, может, и не будешь ее видеть, но как только у тебя появится тончайшее желание отойти, ты позволишь этому желанию выскочить и отойдешь. И это будет как раз тот миг, когда тебя били розгой.

Меня вдруг пробил жар. Оказывается он уже несколько часов с видом деревенского дурака не просто треплется, а говорит прямо о том, что происходит со мной. Ведь вот я сижу, хочу есть и не могу этого сказать! Меня даже затрясло немножко, словно озноб какой вышел из глубины души. Помню, я поднял голову и сказал:

— Степаныч! А как насчет немножко перекусить?

Он вдруг, совершенно не меняя радужного выражения, стукнул меня обратной стороной ладони по лицу.

— Вы... ты чего? — растерянно спросил я.

— Это я не тебя, — ответил он что-то дикое и махнул рукой.

Я на какое-то время опешил, потом подыскал для себя объяснение — может, это он муху или комара бил, и успокоился.

Степаныч тем временем опять принялся говорить и предложил:

— Ну что, может, прогуляемся?

— Да, — ответил я. — А как насчет сначала перекусить-то?

— Что перекусить-то? — переспросил он.

— Ну, я имею ввиду, не позавтракать ли нам?

И тут он снова ударил. Я сообразил, что это он бьет не мух. Поэтому сказал:

— Не понимаю.

— Чего не понимаешь?

— Чего ты дерешься.

— Да это я не тебя, — снова беззаботно махнул он рукой и засмеялся.

— Ага, — ответил я. — Это очень приятно, что не меня. А кого же? Рожа-то моя.

— Ну, рожа-то твоя, — подтвердил он, — так чего, пойдем или посидим?

— Посидим, — решил я, потому что понял, что попал в новую задачу.

— Посидим, — легко согласился он. — Так что ты там насчет искренности-то надумал, победитель соцсоревнования.

Я понял, что за этим прозвищем скрывается подсказка:

— Почему победитель соцсоревнования?

— А у нас так мудрено, как ты, бывало, председатель колхоза выступал. Я как тебя слышу, так сдержаться не могу, так бы ему, гниде, по зубам и врезал. Ты не обращай внимания! — и врезал, гад, еще раз!

Сначала я чуть не купился на это объяснение. Потом до меня дошло, что раз я говорю как председатель на собрании, значит, я могу говорить и по-другому! Как? Да как угодно. Не как председатель, так как директор или секретарь райкома... Это сейчас, когда я пишу, получается, что дошло как-то быстро и сразу. Я тогда по роже получал, наверное, с час, если не больше.

Но все-таки исчерпывается даже тупость. В какой-то миг меня осенило и я понял, что должен задать себе вопрос: а как кто я говорю?

И тут же понял, что у меня много обликов для разных случаев. И комсомольский активист, и уличный хулиган, и хороший мальчик... Конечно, хороший мальчик! Я говорил со Степанычем так, как полагается престарелому хорошему мальчику.

А зачем? Да чтобы он был управляемым и хвалил меня, если не в глаза, то рассказывая другим. Особенно приведшей меня к нему тете Шуре. А там, глядишь, и до мамы дойдет, и она будет гордиться, что воспитала такого хорошего мальчика!..

Меня даже испарина пробила, пока я разматывал это. Но порадоваться я не успел, потому что меня вдруг осенила следующая догадка: как я говорю — это одно дело, но там, в глубине, где нет слов, что-то происходит, какое-то движение. И оно всегда одно и тоже, и без слов. А это я здесь снаружи выбираю, в какие одежи одеть это глубинное движение. И одеваю в зависимости от того, какой человек передо мной, и какое я хочу на него произвести впечатление.

А что же это за внутреннее движение? Можно ли его выразить совсем без слов? Ну, это вряд ли!.. — подумалось мне. Где-то шевельнулось подозрение, что можно и совсем без слов, но я это принять не смог, это было уж слишком. Зато я понял, что слова бывают не просто какие угодно. Они бывают двух видов: какие угодно и такие, которые достаточны. Достаточны и не более. Просто желание, выраженное в слове, и никаких довесков, никакого дополнительного воздействия и произведенных впечатлений.

— Степаныч, я хочу поесть, — медленно сказал я. Даже в таком коротком предложении еще оставалось лишнее — это «по», прибавленное к есть. Но это я преодолеть не смог, и Степаныч это принял.

Продолжая что-то говорить, он поднялся и пошел за горшком, в котором у него была тушеная картошка. Принес горшок, поставил на стол. Подал мне хлеб и нож. Так подал, что я принялся его резать. Сходил за ложками, солью и зеленым луком, который я тут же почистил. И все это не прекращая говорить, как бы между делом.

Только когда он замолчал, я понял, что говорил он для того, чтобы я понял: когда просьба естественна и естественно высказана, человек не ощущает ее помехой своим делам или чем-то, что дорого стоит. Просто человек захотел есть, и его надо кормить.

Почему же я ощущал себя так неловко, когда хотел попросить еды? Да разве только еды? Почему нам так трудно просить людей о чем угодно?

Да потому, что кроме того, о чем мы говорим словами, мы просим их всегда еще о чем-то, о какой-то услуге. И достаточно дорогой в психологическом смысле услуге.

Почему мне было так трудно попросить поесть? Да потому, что, приходя в гости, я полностью теряю хозяина в себе. Теперь я гость, а хозяин тот — к кому я пришел. И значит, он должен меня кормить. И когда я нарезаю крутые виражи, вроде: А как насчет немножко перекусить? — я на самом деле прошу другого человека оказать мне услугу и меня покормить. То есть поработать на меня, поприслуживать мне. И еще кучу всего сверх этого.

Я не могу поесть сам, а уж тем более в чужом доме покормить хозяина!

Как только это до меня дошло, Степаныч замолчал. Он всегда очень хорошо видел, когда во мне происходили смены и приходило осознавание или понимание. Потом улыбнулся и сказал:

— Председатель, он на то и председатель, чтобы седать пред. Он и говорит от имени народа, потому что перед ним сидит. Вот так вот выставляет перед собой заставку, она толковая, пускай болтает. Слюней по углам напускают, слюни говорят! — это он имел в виду сказку, где Василиса премудрая, сбегая от Морского царя, три раза плюет в углы избы, а потом слюнки разговаривают с царскими слугами и тянут время, пока беглецы спасаются. — Сопли здесь, а человек далеко. Так и наш председатель слюней напускает, не придерешься. Его же нет! Умные сопли от лица народа, ими всю избу завесить можно, если уметь. И ведь все о большом, о хорошем!

Искренность — она в мелочах. Она — просто голые стены и никаких слюней!

Впоследствии уже следующий мой учитель, которого все звали Дядькой, сказал мне, что эти умные говорящие слюни можно назвать Толковином. Это такое пространство сознания, где ты хранишь умные слова и выражения. Когда тебе чего-то хочется, оно рвется из тебя чистым желанием без слов, но проходит через пространство разума, где облекается в слова. В простые и прямые.

Однако твои умные советчики не могут позволить тебе выглядеть таким простым и понятным. Больно прост — за дурака сойдешь. Они перехватывают простые слова и отправляют их в пространство Толковина. И Толковин тут же переводит их на другой язык. На язык кого-то из умных людей, кого ты встречал в жизни. И из тебя выходят те же слова, но в переводе. И это уже есть ложь! А ты — опущен, потому что не можешь принять себя без украшений. Без прикрас ты плох и гадок — вот что ты думаешь про себя. Иначе зачем тебе себя украшать?! Это значит, что ты ненавидишь себя, а заодно и всех остальных, кто заставил тебя себя ненавидеть. Вот это и есть естество неискреннего человека.

Переводчика-толковина нужно научиться видеть. После этого нужно научиться задавать себе вопросы: зачем ты приукрашаешь то, что говоришь. Почему тебе нельзя просто говорить то, что есть. Однажды он исчезнет, потому что тебе больше не нужно будет прятать себя.

Мозоха
Как сейчас помню, в один из моих самых первых приездов к Доке Сте-панычу, он долго мне что-то объяснял, и я вроде бы понимал его все время, но вдруг меня точно пронзило, что я его совсем не слышу. И тут же дошло:
— Так это же все самопознание!

Степаныч любил надо мной издеваться и измываться. Обучал он жестко, только что не пытал. Так было с первого дня знакомства. И я мог ожидать от него любого изуверства по поводу своей самоуверенной тупости. Но тут первый раз я увидел другого Степаныча. Он как-то необъяснимо светло погрустнел и сказал:
— А и нет ничего, кроме самопознания… — Потом помолчал довольно долго и добавил. — И никакой другой цели у человека, кроме как два вопроса: кто я? — а потом: откуда я пришел? Да и то один и тот же вопрос.

Через год или два после этого другой старый мазыка по прозвищу Дядька дал мне примерно такое пояснение к этим словам:

— Дух человека — это ничто. Почти ничто. Нет в нем никаких качеств, кроме одного — направленности. Он как стрелка компаса указывает на свое место. То есть на место, которому принадлежит и куда хочет вернуться… Но это не понять, это надо почувствовать или стать этим. А для этого надо ответить на вопрос: кто ты? А пока будешь отвечать, уберешь все лишнее, что не ты, а значит, и не дает чувствовать направленности Духа. А Дух и есть ты.

Записал я это через несколько дней после сказанного, по памяти. Язык уже не тот, я это чувствую, но за точность смысла ручаюсь, потому что все те дни ходил с этими словами, точно с камушком за щекой.

Насчет того, что значит «за время самопознания уберешь все, что не есть ты», мне вспоминается, как меня мучил Степаныч. Как я понимаю, использованный им тогда прием применялся при обучении молодых. Вот только кого молодых — колдунов или Мазыков? Степаныч называл прием «Мозбхой». Офеньские словари переводят это слово как «солома». Но когда я спросил его, что такое «мозоха», он ответил: мусор. Поэтому я условно называю эту работу «Мусор», хотя можно было бы назвать и «Культурой». Главное в ней — это сжигание всего лишнего, что засоряет твое сознание, как сжигали ближе к весне старую солому, которую выгребали со двора.

Мое знакомство с Мозохой произошло так. В один из моих самых первых приездов к нему Степаныч однажды вечером вдруг помрачнел, подошел ко

мне и сказал:

— Ну, давай, умник, ответь деревенскому дедушке на несколько вопросов, — тут он болезненно ткнул пальцем мне в солнечное сплетение и спросил. — Это ты?

— Ну, я, — ответил я и, очень остроумно взяв себя за рубашку в том месте, куда он тыкал, принялся ее рассматривать. Насколько я понимаю, я так показывал, что я умный человек и всегда готов пошутить. К сожалению, Степаныч шутить не умел.

— Одежда — это ты или это твоя одежда? — мрачно переспросил он.

— Моя.

— Мозоха! В огонь!

И для того, чтобы я смог осознать в этот миг, что, если я смог сказать про одежду, что она моя, значит, она не есть мое действительное «Я», он принялся с меня эту рубашку срывать. Причем, так решительно, что я вынужден был отпихнуть его и сам снять рубашку.

— Так, — продолжил он и еще раз попытался ткнуть мне в солнечное сплетение. Правда, тут уж я был настороже и отодвинулся. Но он все равно достал меня и ткнул очень больно. Так что я зашипел и начал растирать

место удара.

— Болит? — тут же спросил он.

— Болит, — подтвердил я.

— Что болит?

— Живот!

— Тело болит? — уточнил он.

— Тело, тело.

— Какое тело? — дурацки вскидывая брови, спросил он.

— Мое тело! — ответил я, отодвигаясь от него.

— Так значит, это тоже не ты? Мозоха!

Я, конечно, не предполагал, что он начнет вытряхивать меня и из тела, но в серьезности его намерений я нисколько не сомневался. Этот дед с первых дней мне показал, что он шутить не любит, просто потому, что у него на это времени уже не оставалось. Это был последний год его жизни. А поскольку я пришел к нему не как ученый, а под видом ученика, то он соответственно и требовал от меня учебы на пределе. Поэтому, допустив до своего осознавания мысль о теле, я задумался всерьез. Но моя мысль вдруг сделала еще один замысловатый скачок из тех, которыми мы показываем окружающим свою умность:

— Я мыслю, значит, я существую! — вдруг выпалил я. В общем-то, это было все, что я тогда помнил из Декарта. Но обычно в тех обществах, где я вращался, этого бывало достаточно, чтобы показать свою «эрудированность», или умность, говоря по-русски. Но Степаныч шуток не понимал…

— А мысли твои?

И это только в первый миг после вопроса я посчитал, что вопрос в точности такой же, как предыдущие, и от него можно отшутиться. Затем я вспомнил эту Декартовскую мысль, от нее потянулась цепочка к множеству других подобных «умностей»: Я знаю, что я ничего не знаю. Ничто человеческое мне не чуждо. Познай себя… Баранкин, будь человеком! Умница. Хороший мальчик… Ненавижу!Надо вести себя правильно… Горюшко ты мое луковое!.. Ай-яй-яй!.. Баю баюшки баю, неложися на краю!.. — и все они были в прямом смысле чужими во мне, но именно они-то и были мной! И их было много, много, словно туча вокруг. А где же Я?!.

Я вдруг как-то сразу ослаб и начал лихорадочно перебирать мысль за мыслью, а Степаныч яростно кричал всякий раз: Мозоха! Жечь! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Жечь! В огонь!.. И так всю ночь напролет.

Потом меня охватило какое-то озарение, я начал что-то прозревать в окружающем меня мире и падать. Просто не держало тело.

Тогда он позволил мне поспать, а потом разбудил и пытал еще сутки. И у меня было множество озарений одно за другим. Одно из них буквально вывернуло меня всего наизнанку и меня долго рвало, но я словно не замечал этой помехи и все выкидывал и выкидывал из себя собственные куски. Когда в рвоте появилась кровь, он заставил меня поспать еще и отправил на поезд.

Мозоха — это один из видов огненного очищения сознания. Конечно, это огонь не физический, а, так сказать, духовный. Но он очень яростный, как я помню. Имя этому яростному огню без пламени было Крес. Так русский народ называл «живой огонь» -- огонь, который добывался самими древними способами, вроде вытирания, по праздникам очищения. Языческим еще по своему происхождению. Живым же огнем обкладывали деревню, когда начиналось моровое поветрие — эпидемии скотьих болезней вроде сибирской язвы. Его разжигали на въездах и входа в деревню, чтобы все приходившие, проходя сквозь него, очищались. Им же обмахивали скотину, чтобы уничтожить злых духов, приносящих поветрие.

Очевидно, именно это свойство Креса очищать духовный состав живого человека от злых духов однажды было перенесено и на человеческое сознание. Во всяком случае все виды очищения сознания, как бы я это назвал психологическим языком, назывались Кресением. Очищению я посвящу следующую книгу. Поэтому сейчас ограничусь лишь небольшой зарисовкой.

Мозоха была очищением, хотя это еще не все Кресение, а только один из приемов. И чтобы понять, как он работает, нужно принять одно условие. Ты должен понять, что грязь нельзя сделать чище.

Может возникнуть вопрос: а где же тут философия? А философия нужна, чтобы понять следующий ход мысли: раз ты считаешь возможным очищаться, значит, ты знаешь, что ты чистый. Природно, естественно чистый.

В этом заявлении есть некоторое противоречие. Но оно нужно, чтобы включить разум и заставить его думать, решать задачу. А в чем задача?

В противоречии: зачем чиститься, если ты исходно чист? Если приглядеться, противоречия нет. Ты точно знаешь, что тебе есть что почистить в себе прямо сейчас. И это значит, что ты запачкался. Накопил грязь за свою жизнь.

А раз так, то, значит, состояние загрязненности накапливается и может накапливаться только относительно какого-то изначально более чистого состояния. По сравнению с состоянием сегодняшней загрязненности исходное состояние можно считать чистым. Такова наша природа.

Конечно, за жизнь мы нахватываем репьев, заноз и ракушек. Но это все было возможно, только если была исходная чистая основа, к которой могли цепляться загрязнения. И доказывает это именно то, что ты чувствуешь, что тебя можно почистить, то есть сделать чище. Количество грязи можно уменьшить, но нельзя уменьшить качество грязи — грязность. Как и нельзя очищением грязь сделать чище. Чище может становиться только чистое, хотя запачканное.

Стало быть, просто потому, что мы ощущаем себя очищающимися, мы можем сделать вывод о своей истинной природе и всегда исходить из нее. Из того, что мы есть на самом деле. Тогда все, что нас гнетет, становится всего лишь поверхностным сором. На море чистого сознания.

Ну, а с сором-то мы справимся. Не ахти какой противник! — как говорил Степаныч.

Вот таким было мое первое знакомство с этнографическим самопознанием, дожившим в русском народе до конца двадцатого века. Впрочем, это было только начало.

Как начиналась для меня Наука думать

Ранней, ранней весной 1986 года я приехал к тете Шуре и узнал, что Степаныч ушел.
— Иди к Дядьке, — сказал она, — пройдешь напрямки. На Клязьме лед еще должен быть. Странное предложение. От моей деревни до Клязьмы этой километров десять-пятнадцать лесами по снегу. А там еще неизвестно, есть лед или его нет. Я предпочел пойти дорогой в обход и топал целый день. Пришел уже в темноте, усталый и голодный, а из-за этого еще и без сил сдерживаться.
Дядька меня узнал, мы виделись у Степаныча раза три. Тетя Нюра, Дядькина жена, сразу же стала меня кормить и поить горячим. Я разомлел, мы сели с Дядькой, и я вдруг взгрустнул о Степаныче. Наверное, я рассчитывал, что у Дядьки должно быть тоскливо на душе из-за того, что ушел его лучший друг.
Но я успел сказать только:
— Как Степаныча жалко…
— Хватит врать, — тут же оборвал меня Дядька.
Глаза у меня распахнулись, а уши зашевелились. Это явный признак того, что душа чует опасность и не знает, как себя вести, а потому усиливает способность к восприятию. Передо мной было явно что-то новое и неведомое. И точно, в Дядьке не было ни капельки ожидаемых расстройства
и сожаления.
— Это ты себя жалеешь. Как ты теперь дальше без него жить будешь.
У меня мелькнул набор тех мыслей, которые я мог высказать. Что-то вроде: мог бы жить и жить человек, — и еще, что еще много пользы мог бы принести… И тут же вопрос: кому пользы? Мне? Конечно, мне. Не колхозу же.
— Ну, да, — кивнул я. — Я чувствую, что многому не доучился у него.
— Да полно тебе, — опять осадил меня Дядька, — ты же все видел.
— Ну, видеть-то я видел, — хмыкнул я, и у меня даже голова задергалась от этой усмешки, Степаныч такие вещи показывал, что я теперь хорошо знаю, почему колдунов боялись.
— Ну, понял тебя, — ответил Дядька. — Это ты в себе сомневаешься. Забудь. Был Степаныч, не было совсем, для тебя никакой разницы. Как ты сам считаешь, Степанычу твоя жалость нужна или работа? Даже если бы ты не видел ничего, а просто тебе кто-то сказал. Или пришла мысль: могу вот такое чудо сотворить. Все! Этого достаточно. У тебя есть ты. И ты умеешь думать. Больше ничего не нужно! Только научись думать.
Я у меня был и раньше, но я бы никогда не додумался и никогда бы не решился учиться тому, чему учил Степаныч. И уж, конечно же, я бы никогда сам этому не научился, не повези мне в жизни с учителями. И вообще получение настоящих знаний — это такое везение, даже получение просто настоящего толчка к учебе…
Я сидел и думал что-то подобное. Даже не думал, как-то бессловесно осознавал. Глядя при этом на Дядьку. И вдруг меня поразила мысль, что он действительно какой-то не такой, неведомый, что ли… И совсем не как привычные мне люди.
Я никогда не испытывал раньше такого ощущения. Со Степанычем было по-разному. Степаныч бывал жутким, и там ощущения ужаса при взгляде на него как бы оправдывались его видом. Дядька был обычный, даже глаза не горели… Сидит себе полноватый старичок, пьет чай… А я вижу, что он может! Не что-то определенное может, а просто может. Как сказали бы сейчас, он потентен. А сам он это назвал бы — можествен. Или могуч. Он может потому, что он живет в другом состоянии, чем я и все вокруг.
Как-то раз я спросил Степаныча:
— А на Руси маги были?
— Маги? — переспросил он. — А как же! Кто могет, тот и маг!
Вот и Дядька был таким магом. Он мог.
Что это?! — прозвучало во мне, и он тут же отозвался едва заметным изменением состояния. Вру. Это я знал, что изменение было едва заметным. Точнее, одна часть меня знала. А другая часть?! Другая точно спала, все еще не веря, что моя жалость по Степанычу не окажет нужного воздействия и не вызовет предсказуемых ответных действий. И все же я увидел, что Дядька бессловесно заговорил со мной. Не в прямом смысле заговорил, конечно, но все же как-то велел обратиться в себя. Даже заставил. Причем как-то радостно заставил.
И я действительно каким-то образом обратился. Не могу этого объяснить, но знаю, что он проделал что-то с моим сознанием, напрямую управляя то ли моим вниманием, то ли осознаванием.
— Не было никакого Степаныча, — прозвучал во мне Дядька, — приснился Степаныч. Ты его придумал…
И никакого решения, просто пустота там, где я только что имел определенность, где хранилось, может быть, самое мое ценное достояние, самая моя большая гордость: я — ученик настоящего деревенского колдуна! И тут же повис вопрос, уже вроде бы и не его, а мой собственный:
— Вот не было ничего и ничего не будет — и что делать?
Все-таки это было поразительное состояние, в которое Дядька меня перевел. В обычном я никогда бы не нашел ответа. Точнее, я бы мог сказать те же самые слова, но это были бы слова. А тут просто и ясно осозналось: какая чепуха, есть же Я! И какая радость, что есть Дядька, это так облегчает…
Я ставлю многоточие, потому что в этот миг мы с Дядькой засмеялись и крепко обнялись, словно заключали то ли союз мужской дружбы, то ли родство. Как-то так это ощущалось.
Но я знаю, что он тоже знал, что я больше не нуждаюсь в нем. Я пойду сам. И я не буду ни в тягость, ни обузой. На таких условиях он принимал меня в ученики. А я… а я его в учителя. А зачем тебе дядьки, мамки, няньки, если ты есть? Если есть Я?! Если есть, конечно…